«Им запрещали говорить с волонтёрами, били на выходе». HR о дежурстве у Окрестина
Алёна — HR. Во время первой волны эпидемии Covid-19 она курировала работу швей-волонтёров, которые делали защитные костюмы для врачей. В ночь 10 августа Алёна одна из первых стала дежурить у Окрестина, когда волонтёрского лагеря там ещё не было. Она записывала на коленке первые списки пропавших, создала канал «Окрестина списки». Провела под стенами ЦИП и ИВС пять суток с краткими перерывами на трёхчасовой сон. dev.by она рассказала, как это было.
Алёна — HR. Во время первой волны эпидемии Covid-19 она курировала работу швей-волонтёров, которые делали защитные костюмы для врачей. В ночь 10 августа Алёна одна из первых стала дежурить у Окрестина, когда волонтёрского лагеря там ещё не было. Она записывала на коленке первые списки пропавших, создала канал «Окрестина списки». Провела под стенами ЦИП и ИВС пять суток с краткими перерывами на трёхчасовой сон. dev.by она рассказала, как это было.
Мы планировали поговорить прямо в лагере, у Окрестина, но за пару часов до встречи, Алёна попросила пообщаться в кафе, за чаем, подальше от ЦИП и ИВС. Сегодня, говорит Алёна, её функция выполнена — у Окрестина дежурят десятки волонтёров, большая часть задержанных уже на свободе, а система списков — отлажена и работает с новыми кураторами. «Я там больше находиться не могу», — говорит девушка. Голос у Алёны сорван — списки сотрудники ИВС и ЦИП часто требовали зачитывать вслух целиком. Мы заказываем чай.
Как ты вписалась в эту историю?
Пропал друг. Я живу недалеко от Окрестина и решила по дороге заехать и спросить, там он или нет. Есть два заведения: ИВС и ЦИП. Информационно они между собой никак не связаны: в ИВСе никогда не скажут, что человек находится в ЦИПе и наоборот. В общем, проще было всё узнать на месте.
Приехали. Узнали, что друга там нет, и я пошла домой. Через полчаса мне написали смс — просили проверить ещё пару человек. А я живу рядом, мне не сложно. Снова пошла в ЦИП, задала вопросы, села ждать. Кроме меня там были девушки из «Весны» — собирали фамилии, подавали сотрудникам. Те через какое-то время отдавали списки обратно, где напротив фамилий прописывали плюсы (человек есть) или минусы (нет человека). Когда у сотрудников не было настроения записывать, они велели прочитывать весь список вслух и оставляли комментарии устно.
«Царапали номера родных камнями, скрепками, щепками»
Все имена были написаны на бумажках, системы никакой не было — каждый приходил со своим списком. Я отфоткала их все, и, когда девушки из «Весны» уехали, показывала фотографии с телефона всем, кто приезжал искать родных.
В итоге я и ещё одна девушка Наташа (она искала мужа) переписали все списки в один. И как-то начало затягивать. Мы стояли там, писали эти списки, собирали и собирали фамилии. Ближе к ночи снова переписывали всё на чистовую, чтобы не давать повода сотрудникам ЦИП и ИВС нам отказывать в информации из-за того, что неразборчиво написана фамилия, лист порван или испачкан. Остались там ночевать.
В первую же ночь к нам вышли милиционеры и сказали, что сюда сейчас придет толпа ОМОН и нам надо валить, потому что всех загребут. Но на самом деле никто не приехал.
На следующее утро мы снова зачитывали вслух фамилии и создали телеграмм-чат «Окрестина задержанные», чтобы было проще обмениваться информацией. В тот же день нам впервые передали бумажки от заключённых. Они царапали номера родных камнями, скрепками, щепками. Доставали их из носков, капюшонов, лифчиков. И мы светили фанариком на эти бумажки, чтобы разобрать, что нацарапано. И потом эти номера обзванивали: «Здравствуйте, вы никого из родных не искали на Окрестина или Жодино? Вот вышли ребята, принесли записочку, видимо ваш родной человек там и просит передать, что всё в порядке». Таких звонков была куча. Полвосьмого утра, люди сначала не понимали. Потом перезванивали — так мы узнавали фамилии, вносили в списки. Иногда ошибались номером. Первые дни мы настолько были погружены в это, что пофамильно помнили, кто есть на Окрестина, а кого нет.
Сложность была в том, что бывало, человека нет в списке, а через два часа он уже мог появиться, потому что до него дошли и его оформили.
А потом пропадал, потому что его увозили в тюрьму в Жодино.
Да, дикие пятнашки. Только-только находим человека в ИВС, и выходит чувак, говорит: «Короче, людей загрузили в автозак, они поехали на Жодино. Мы не знаем, кого мы отправили. Будет информация через два часа». Ждём два часа — нет информации. Три — нет информации. Четыре — нет. И нужно было не только подавать и обновлять информацию, но и как-то успокаивать людей, которые приходили искать родных. Иногда приходилось кричать.
Отсутствие информации лишает нас возможности действовать. Эта ситуация пугала с самого начала, потому что мы не знали, что делать. И никто из родственников — в том числе. В какой-то момент люди стали говорить «давайте ломать двери». И я прибежала и наорала на них. Мне потом сказали, что я самый агрессивный волонтёр. Ну да, я самый агрессивный волонтёр. Я говорила людям, что есть два варианта. Мы можем буйствовать, плакать, заламывать руки, стучать, говорить, какие они козлы в этом ЦИПе, не дают информацию весь день. И ситуация не меняется никак. Другой вариант — мы ставим себе задачу: нужно найти своего сына/подругу/друзей. И двигаться по пунктам: 1) написать заявление в СК, прокуратуру или МВД. 2) обзвонить суды и больницы, 3) пересмотреть все списки, 4) найти адвоката, заключить договор, 5) помогать собирать информацию другим.
«Ты сейчас будешь бежать по полю через речку, а мы тебя будем на автозаке ловить»
Самое страшное было ночью с 11 на 12 августа. У нас уже была небольшая команда волонтёров. Собирались уезжать, ждали последний список. Сидим, никого не трогаем. Выбегает ОМОН с автоматами и бежит на нас. Орут: «Вы у меня нормативку, сука, будете сдавать». Мы с другом побежали в одну сторону, часть волонтёров — в другую. Один парень не успел убежать — его избили, затащили на Окрестина. Отбежали на 200 метров. У них же эти 200 метров по протоколу — режимный объект, и на этом расстоянии вокруг Окрестина никто не должен находиться. Но омоновцы гнали нас дальше. Увидели, что к воротам подъехала машина и там что-то происходит. Поняли, что они не хотят, чтобы мы это видели и решили не геройствовать — отойти. Но тут услышали крики. Такие крики — просто дичь.
Стали возвращаться окольными путями. Увидели, что людей по чуть-чуть отпускают, пачками. И очень жестоко. Сначала их очень сильно избивали, говорили, чтобы они бежали и ни в коем случае не оборачивались и не останавливались. Иначе их заберут назад. И каждой группе людей (а выпускали там пацанят и женщин в основном) вливали в уши самые дикие вещи. Что их никто не ждёт.
Говорили: «Ты сейчас будешь бежать по полю через речку, а мы тебя будем на автозаке ловить», «Если остановишься — мы тебя заберём обратно». «Не общайся с волонтёрами, никому не говори, никакой информации не сообщай, иначе всё».
И люди бежали по парку, не оглядываясь. А мы, в темноте, их ловили. Первого парня посадили в машину. Спрашиваем: «Как твоя фамилия, мы сообщим родным, они тебя заберут домой». А он: «Я не могу говорить, мне нельзя говорить, мне нельзя говорить, я не буду, я не буду говорить».
Ещё запомнился мужик. Мощный, большой. Его тошнило — сотрясение, было, наверное очень серьезное, а медиков у нас тогда ещё не было — мы вообще не были готовы, что людей начнут выпускать. И вот он бежит, и я пытаюсь его остановить. Он босиком, в каких-то кедах. Я для отвлечения говорю: «О, тебе шнурки даже не отдали». А он смотрит на меня ошарашенный: «Это даже не моя обувь, я босиком был». Я его за руку — и к пацанам. Помню ещё выходил очень высокий, двухметровый парень, рыдал. Я обнимаю его, а он рыдает, не может успокоиться. И повторяет только: «Ни за что бьют, ни за что».
Потом мне мальчишка один написал в телеграмм: «Пожалуйста, когда будете давать передачку, киньте туда письмо, скажите, что ребят здесь ждут. Что есть люди, снаружи, что они дежурят». Потому что действительно многих пугают, что про них забыли. Что они теперь — ничто.
«Спрашивали: можно тебя обнять? Никто не сказал «нет»
Было видно, какие поломанные люди выходят. Уже за воротами, на свободе, они продолжали держать руки за спиной, в таком были шоке. Спрашиваешь: хочешь пить, хочешь есть? — Нет, не хочу.
Мы делали так: на одного человека — один волонтёр. Подходишь и говоришь: «Я тебе дам позвонить родным — возьми телефон». Это был лучший способ первичного контакта. Давали телефон, курящим — сигареты. Если не помнили номера — искали через телеграмм-чат. Пока человек разговаривал — незаметно подводили к медикам. Кого-то нужно было обнять. Я спрашивала: «Ты хочешь, чтобы я тебя обняла? Можно, я тебя обниму?» И ни один не сказал «нет». Все говорили «да, пожалуйста».
Медики вместе с нашей импровизированной кухней подготовили стаканчики со сладким горячим чаем. И мы ребят поили. Они отказывались есть и пить, но когда в руки прям ставили еду и воду — ели и пили. Потому что когда они просили помощи там — их били. Когда просили там воды, свежего воздуха, врача — в ответ получали насилие. Это хорошо закрепляется на подкорке. И когда они выходили, будто бы шли в чужом теле.
В ту ночь — с 11 на 12, мы впервые связались с водителями, попросили две-три машины. Приехало намного больше — все были готовы помогать. Но было дико страшно. Это была самая страшная ночь. Мы стояли и слышали, как каждую группу людей бьют, а сделать ничего нельзя. И на следующую ночь, когда выпускали очень много людей, и под Окрестина собралась огромная толпа родственников, волонтёров и друзей, тех, внутри, продолжали бить. И все слышали крики. А что ты можешь? Начнешь стучать в ворота «отпустите, не бейте?» Мы все столкнулись с опытом, когда ты абсолютно бессилен и беспомощен. Приходится играть по правилам, которые диктуют. И это очень травматично. Для родителей — особенно.
Нас пугала каждая скорая, которая ехала на Окрестина. Кого вывезут? А вывезут ли? Зачем вызывают? Почему так много? Был момент, когда они ехали одна за одной, одна за одной.
Были скорые, которые выезжали и не останавливались. Потом мы узнали, что так врачи пытались вывозить ребят, а мы по незнанию пытались останавливать эти машины, чтобы узнать фамилии.
«Берите шефство на тем, кто вышел и не знает, что делать дальше»
Когда начали массово подтягиваться волонтёры?
С 12 на 13. Пришёл пацан и говорит: «У нас информация, что сегодня будут выпускать тысячу». Мы — в телеграм канал. И все люди, кто искал кого-то, приехали. И куча водителей — тоже. Это было настолько приятно видеть! Целый кордон машин.
Сегодня на Окрестина такое большое количество волонтёров не нужно. Но ребята заботятся о родственниках задержанных, о тех, кто вышел — это тоже огромная работа. Мне пишут те, кто был на Окрестина, в телеграмм, благодарят — это очень приятно. И я понимаю, что всё было не зря. Но то, что они рассказывают… Не знаю, как они это пережили. И физически, и морально.
Какая помощь нужна сегодня?
Читайте чат. Видите, что человек, который вышел, не знает, что делать, куда идти, как подать заявление о помощи — берите шефство над ним. Пишите, буквально: «Привет, я волонтёр, готов тебе помочь, я с тобой всё это пройду». Отведите его за руку в СК, помогите с освидетельствованием, будьте рядом. Потому что чаще всего эти люди бояться быть одни.
Даже зайти за своими вещами в ИВС — тяжело. Мы, как волонтёры, сделали всё возможное, чтобы этот процесс был быстрым — зашел-забрал. Но ребята заходят и сразу в ступоре. Автоматически заводят руки за спину. Волонтёр подходит, гладит по плечу: пошли, вот сейчас найдем твои вещи, они в той коробке, пошли.
Я помню, как нас впервые работники ИВС позвали внутрь — помочь разбирать завалы. Рожи-то наши примелькались — мы там каждый день им по сто раз звонили со своими списками. Но я скажу, что когда мы зашли и двери за нашей спиной закрылись — было очень страшно. Внутри — бардак. Вещи валялись повсюду. Там одних мобильных телефонов мы в первый день собрали целый картофельный мешок. И это были только телефоны, задержанных 9-10 числа. Перебираешь эти вещи и понимаешь, что тысячи две человек точно прошли через Окрестина и этот ад.
Там пахнет кровищей. Если вдыхаешь через рот, чувствуешь прям железо на языке. Я достаточно непробиваемый человек в таких вещах, как мне казалось. В Сахарова училась, была в морге — ничего, без эмоций. Но на Окрестина я побыла первый день часа три и потом оттуда убегала. И я не знаю, как там внутри девочки работают сейчас. Это большой труд.
Какая твоя функция сегодня?
Вчера я оставила все чаты в телеграмме. Там есть администраторы, они справляются отлично сами. Мы, первая группа, закрыли потребность на старте. Обновляли списки. Сейчас, когда я не на месте и большинство людей отпустили, моя функция выполнена. Мы продолжаем вести только списки потерянных вещей — фотографируем, выкладываем. Плюс публикуем информацию по специалистам (юристы, адвокаты, психологи) и какие-то мануалы — что делать в том или ином случае. Мы решили, что хорошо вместо страшных фотографий тех, кто вернулся, перепощивать сообщения от родных, что такой-то дома, нашёлся. Это поддерживает моральный дух.
Ощущение невероятной поддержки — это вторая сторона медали. Начинаешь понимать, насколько люди заботятся друг о друге, когда об одном и том же человеке спрашивают 45 других. И родители в курсе, мальчик дома, а его друзья бегают, ищут. И с самых первых дней люди молча приносили воду, еду, складывали. Стоим, пишем списочек, подходит дядя, сует полендвичку — на, дочка, покушай. Потому что в процессе ты забываешь поесть, попить, но люди другие о тебе помнят.
Меня многие спрашивают про политику в эти дни. Но я решила не говорить про политику. Моя задача — говорить про людей. Очень радует, что люди оказывается, у нас такие. Если раньше мы были жертвенные и молчали, то теперь мы жертвенные и действуем.
Пока мы разговариваем, Алёне приходят сообщения. Она объясняет: с друзьями каждый час договорённость — выходить на связь. Писать, что всё в порядке.
— Прошла информация, что задерживает волонтёров. И каждый, кто успел рожу свою всунуть, как я — в опасности, — говорит она
Информация подтвердилась?
Кажется, нет. Но как проверить? Была утка, что девочка поехала с волонтёром, а потом перестала выходить на связь. И не понятно, что-то случилось или она просто перегорела и не хочет больше общаться. И второе — это нормальная реакция. Такое пугает. Я сама задавала вопрос себе, почему лезу туда, где опасность? Наверное потому, что могу.
Мы, когда стояли там, у Окрестина, в первые дни, с девочками писали на одной руке свои номера телефонов, а на другой — как называется канал и номер Жодинского СИЗО. Людям давали эти руки, записывать. Когда-нибудь сделаю татуировку.
Как понять, что этот оффер лучше не принимать: 5 историй
Попросили айтишников рассказать, почему они отказывались от офферов. Среди причин — неадекватное поведение рекрутёров и лидов на собеседовании, неинтересные проекты и «танцы» вокруг зарплат. Вот несколько историй.
Релоцировались? Теперь вы можете комментировать без верификации аккаунта.